Мессема Ширазаль, вампир, основательница семьи Ширазаль
Снег с самой ночи осыпал город и все, что за ним, далекие пространства, где дороги змеятся через пустые долины и безлюдные леса, и все, что дальше, до самого края мира. Тучи ползли по низкому небу, застя солнечный свет. Темные, гулкие, штормовые, они тянулись издалека, повисали, израненные острыми шпилями, все сыпали и сыпали бесконечный поток рыхлой нетающей крупы.
Царство белого.
И, точно оскорбление, черная карета посреди белого поля, ее неровный сдвоенный след по замерзающей земле, следы тонких стальных ног неживых коней, стоящих у живой изгороди, замерзшей и жалкой, зелеными хрусткими плетями глядящей из-под снега.
Спрыгнул на землю кучер в распахнувшемся на ветру коротком плаще, придержал шляпу, опуская поля ниже, чтобы дневной свет не резал чувствительные глаза, он обошел карету.
Две темные фигуры на белом у самого края стены, мужчина и женщина. Кто-то идет к ним. Кто-то торопится, оскальзываясь на укрытых снегом дорожках заснувшего сада, кто-то третий склоняет колено, касаясь губами протянутой руки.
- Ты простынешь.
Она подождала, пока ее слуга сметет снег, укутавший лавку и села, расправив подолы серо-синего дорожного платья, глянула снизу вверх. Снег не таял в темных волосах, сиял в них, точно звезды. Несколько снежинок упали на широко раскрытые глаза и остались лежать; она сморгнула их, опуская голову.
- Я хочу уехать с тобой.
Светловолосый мужчина уже замерз в своем сюртуке, слишком легком для сегодняшнего пронизывающего ветра, что раздувал кружева на его рукавах, для этого окоченевшего сада, что шелестел и зябко хрустел ветвями, но, наверное, ответный взгляд пробрал его сильнее. Больнее, это боль сжала сердце, не холод наступившей зимы.
- Я не могу. – Жестко бросила гостья, уставилась на свои руки, рассматривая вышивку на перчатках, словно хотела запомнить узор до последнего завитка, потом, когда ее собеседник сел рядом, поняла, что смотрит мимо, на землю, где смешался снег и темный сырой песок, - И ты не можешь, ты все потеряешь, и твой отец...
- Я буду жить и умру в тени моего отца, понимаешь?
Он повысил голос и она обернулась, словно испуганное животное, как будто только что услышала нечто ужасно горькое.
- Разве жить – это плохо?
Но ее шепот рассеялся в гуле ветра без ответа и, в общем, даже без вопроса.
- Ты не понимаешь, все изменится, ты изменишься, я... – В отчаянии от своей немоты, от невозможности объяснить, она протянула руку и коснулась его небритой щеки, словно незамысловатая ласка могла заменить слова, - Сейчас ты – мой Квентин, и я твоя, чего ты еще хочешь? Разве то, что было – плохо? Скажи мне... Позволь запомнить тебя таким, прошу.
- Я хотел бы служить тебе, а не ему.
- У меня уже есть слуги.
- Так я хотя бы смог чаще видеть тебя.
Она молча отвернулась, смотрела и смотрела сквозь пелену снега на сад, который помнила зеленым и живым, тенистым и уютным, но комок в горле все не проходил, и только искрой царапнуло единственное верное слово.
- Чувства.
- Чувства?
- Они изменятся, Квентин. Я изменюсь для тебя, а ты изменишься для меня, и все это, лето, твой сад, все-все останется здесь, сейчас. Все забудется, понимаешь?
- Да... кажется, понимаю. Прости.
- Не нужно.
Он обнял ее, тем жестом, который предназначен только для самых близких, и она прижалась, доверчиво и послушно, и, казалось, уже неважно, что под горячими пальцами ткань платья смертельно холодна.
- Когда ты вернешься?
Ветер усилился и юбки хлопали на ветру, когда она обернулась, стоя на подножке кареты, грустно и отрешенно взглянула на человека, что стоял перед ней в снегу, озябший, бледный, жалкий. Покачала головой.
- Весной? Я буду ждать, я прикажу снова посадить те сикхурские ирисы, которые тебе так понравились.
- Это... нужно закончить. Я не приеду больше, Квентин. Этого вообще не должно было случиться, просто ошибка, сентиментальная и глупая. Иди в дом, ты замерзаешь.
Отослав слугу раздраженным жестом, она сама захлопнула дверь и задернула шторку, словно могла спрятаться от собственного решения, от его взгляда, от всего этого. На самом деле могла.
